«На эту дрянь у меня нет свободного времени». «Морализирующая блевотина», «Покаянное кликушество» (о «Преступлении и наказании»). «Пахучие произведения» (о «Братьях Карамазовых» и «Бесах»). «Явно реакционная гадость, подобная «Панургову стаду» Крестовского <…> Перечитал книгу и швырнул в сторону» (о «Бесах»). «Братьев Карамазовых» начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило». (Мнение о произведениях Достоевского, приписываемое В.И. Ульянову-Ленину)
«Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски» (А.Б. Чубайс)
«О, жрать, да спать, да гадить, да сидеть на мягком – еще слишком долго будет привлекать человека к земле, но не в высших типах его. Между тем высшие типы ведь царят на земле и всегда царили, и кончалось всегда тем, что за ними шли, когда восполнялся срок, миллионы людей. Что такое высшее слово и высшая мысль? Это слово, эту мысль (без которых не может жить человечество) весьма часто произносят в первый раз люди бедные, незаметные, не имеющие никакого значения и даже весьма часто гонимые, умирающие в гонении и в неизвестности. Но мысль, но произнесенное ими слово не умирают и никогда не исчезают бесследно, никогда не могут исчезнуть, лишь бы только раз были произнесены, – и это даже поразительно в человечестве. В следующем же поколении или через два-три десятка лет мысль гения уже охватывает всё и всех, увлекает всё и всех, – и выходит, что торжествуют не миллионы людей и не материальные силы, по-видимому столь страшные и незыблемые, не деньги, не меч, не могущество, а незаметная вначале мысль, и часто какого-нибудь, по-видимому, ничтожнейшего из людей». Ф.М. Достоевский
««Физическое» – не единственный критерий истины. Существуют ведь ещё и душевные истины, которые с точки зрения физической не могут быть ни объяснены, ни доказаны, ни оспорены… Тот факт, что религиозные высказывания нередко даже противоречат физически засвидетельствованным явлениям, доказывает самостоятельность духа по отношению к физическому восприятию и известную независимость душевного опыта от физических данностей. Душа есть автономный фактор, а религиозные высказывания суть исповедания души, зиждущиеся в конечном счёте на бессознательных, т. е. трансцендентальных процессах… Яхве – не человек; он – и то, и другое, гонитель и помощник, в одном лице, причём один аспект явствует не меньше, чем другой. Яхве – не раскол, а антиномия, тотальная внутренняя противоречивость, выступающая необходимым условием его чудовищного динамизма, всемогущества и всеведения» (К.Г. Юнг. Ответ Иову)
… Грош у новейших господ
Выше стыда и закона;
- 1 -
Нынче тоскует лишь тот,
Кто не украл миллиона.
(Н.А. Некрасов. Современники. Поэма)
Когда обращаешься к Достоевскому, как к пророку и духовидцу, как к философски ориентированному писателю, ловишь себя на том, что нынешних равных ему или хотя бы
однонаправленных с ним, столь же болезненно задетых несправедливостью мира писателей-мыслителей назвать не можешь. Охотно допускаю, что исчезновение пропорциональных Достоевскому духовных мерностей и глубин может не только не переживаться сейчас как вычитание чего-то остро необходимого, но даже и не осознаваться в качестве проблемы. В плоском мире общества потребления замена человек-творца на квалифицированного потребителя стала нормой.
Соционики определяют тип Достоевского как этико-интуитивного интроверта. Особенно хороши и рельефны их рекомендации о том, как разорвать отношения с подобным типом: «Если аскетизм и постоянная тихая грусть о падении нравов наконец навели на вас смертную тоску, не нужно больше противиться своему желанию расстаться. Постарайтесь не травмировать это тонкое существо… Скажите ему так: "Я ничего не понимаю в твоем бесконечном гуманизме. Тебе нужна более тонкая и одухотворенная натура". Хорошо намекнуть ему на ваши атеистические убеждения. Это произведет на него должное впечатление. Решительно повторяйте время от времени: "Религия - опиум для народа. Они только дурят нашего брата и всё! Как можно им верить?" Как только он обнаружит у вас отсутствие духовных интересов, он сразу же в вас разочаруется. Совесть не позволит ему поддерживать отношения с человеком, который настолько не оправдал его ожиданий.» (1) Я думаю, что если нашу современную цивилизацию представить в образе отяготившейся близостью с Достоевским девицы, то она в полной мере воспользовалась данным советом. Внешне кажется, что нынешняя цивилизация опирается на логику, на науку, на экстравертированное мышление и построена на рациональных, прагматичных началах. Но если присмотреться к её деяниям и поведению, то оно скорее покажется иррациональным, устремленным к власти, комфорту, эффектной, бессодержательной жизни, к телесным удовольствиям, сиюминутному успеху и манипуляциям легковерными.
Чешский прозаик Милан Кундера так обосновал свою неприязнь к Достоевскому: «То, что раздражало меня в Достоевском, была атмосфера его книг; мир, в котором все превращено в чувство; иначе говоря: где чувство поднято на уровень ценностей и правд… Эмоциональность неотделима от человека, но она становится опасной с той минуты, когда начинает приниматься за ценность, за критерий правды, за оправдание поступка. Национальные чувства, даже самые благородные, способны в любой момент оправдать жесточайшие ужасы; и человек, чью грудь распирают лирические чувства, способен допустить низость во имя святой любви…» (2)
Призывы Достоевского к современникам – от власть имущих до разночинной читающей публики – не возымели должного результата, хотя в популярности писателю уж точно не откажешь. После его смерти всё у нас пошло именно тем путём, которого он больше всего
- 2 -
опасался, от которого пытался предостеречь. В Достоевском многие склонны видеть пророка, его до сих пор читают, он в четвёрке лидеров по продажам (Стивен Кинг, Джоан Роулинг и Дарья Донцова, разумеется, вне конкуренции). Однако хотелось бы уразуметь, рассуждая о «загадке русской души», почему так случилось, что его читают - и не прочитывают, и не слышат? Актуален ли Достоевский не в качестве детективщика и бытописателя диких нравов и бешеных страстей, а как философ и пророк в настоящем, способны ли мы сейчас понять, о чём у него так болела душа? И почему, интересно, писатель вызывал и вызывает столь острое отвращение у таких истых реформаторов, либералов и демократов, как Ленин и Чубайс? Филологи называют Достоевского самым психологичным писателем, проникшим в потаённые, тёмные глубины человеческой души, но не утратившим при этом связи с Богом, с Его преображающим светом. Однако если сравнить влияние Достоевского на современную отечественную психологию с влиянием Зигмунда Фрейда, то оно, на наш взгляд, стремится к нулю. Почему? Каким образом Достоевский попадает в слепое пятно и который век уже не может выбраться оттуда, вообще ничуть не влияя на наш бытийный и политический выбор, на нашу социальную повседневность?
Начнем с предположения, объясняющего всё и ничего: Достоевский написал партитуру, которую хор попросту не вытягивает, ибо пошлость и есть норма нашей жизни, и у нас нет ключей к текстам Достоевского, потому что мы уже не способны прочитать его ноты.
Петербургский исследователь творчества Достоевского доктор философских наук Игорь Иванович Евлампиев считает, что писатель с ранней молодости находился под влиянием немецкого философа Иоганна Фихте, и поэтому Достоевскому удалось вместить в контекст рассуждений Фихте одно спонтанно возникшее в двадцатилетнем возрасте видЕние-переживание. Вот как сам Достоевский описывает упомянутое переживание в фельетоне: «Помню, раз, в зимний январский вечер, я спешил с Выборгской стороны к себе домой… Сжатый воздух дрожал от малейшего звука, и, словно великаны, со всех кровель обеих набережных подымались и неслись вверх по холодному небу столпы дыма, сплетаясь и расплетаясь в дороге, так что, казалось, новые здания вставали над старыми, новый город складывался в воздухе… Казалось, наконец, что весь этот мир, со всеми жильцами его, сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютами нищих или раззолоченными палатами, в этот сумеречный час походит на фантастическую, волшебную грезу, на сон, который в свою очередь тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу… Я как будто что-то понял в эту минуту, до сих пор только шевелившееся во мне, но еще не осмысленное; как будто прозрел во что-то новое, совершенно в новый мир, мне незнакомый и известный только по каким-то темным слухам, по каким-то таинственным знакам. Я полагаю, что с той именно минуты началось мое существование…» (3)
Согласно идее Евлампиева, Достоевский чудесным образом осознал иллюзорность этого материального мира и свою особенную выделенность, свою миссию в нем и свою свободу от него. Если использовать гностическую классификацию, то Достоевский внезапно открыл, что он пневматик, то есть человек редкой, духовной конституции. Такого рода избранность не зависит ни от принадлежности к тому или иному сословию, ни от финансового достатка. При этом человек может быть совершенно нищ и ничтожен в социальном плане, порой он долгое время не осознает своей сильной духовной части и даже мучается её проявлениями, как соблазнами гордыни.
В доказательство своих мыслей Евлампиев приводит ранние произведения
- 3 -
Достоевского, в частности, повесть «Хозяйка», которую никто из современников писателя не понял и не принял. Старик Мурин и главный герой повести Василий Ордынов являются мистиками высокого уровня, способными воздействовать на динамику мироустройства. Герой повести «Село Степанчиково и его обитатели» Фома Фомич Опискин, будучи всего лишь приживальщиком и неприятным человеком, вдруг обретает власть над окружающими. В «Записках из мёртвого дома» так же есть два героя-каторжанина, наделенные особой духовной Силой, это Орлов и Петров. Оба убийцы. Подавляющее же большинство людей принадлежит к числу гиликов или психиков, служа в основном социальной биомассой, материалом для проявления неочевидных для нас намерений Силы. В основе игровой зависимости самого Достоевского, вероятно, лежит та же самая идея – он навязчиво проверял своё всемогущество, свою способность влиять на Реальность через игру. Эту же магическую способность стремился обрести герой Романа «Игрок». Психоаналитики были бы склонны увидеть в описанном страстном стремлении к Силе и всемогуществу проявление нарциссизма, инфляцию Эго и пренебрежение принципом реальности. Философия данной авторской позиции как будто бы такова, что без Наблюдателя нет и самого Наблюдаемого, то есть Бытия, и нужен какой-то особый ракурс, какое-то особое состояние, чтобы вступить в диалог с Бытием на ином, чем у обычного человека, уровне, подчинив Бытие своей Воле.
На этом месте некоторые коллеги могли бы облегчённо вздохнуть, поставив Достоевскому диагноз, и со словами «а, ну всё понятно!» потерять к нему интерес. Однако чтобы мы не заскучали, Евлампиев развивает идею о том, что корни писательской жизненной философии уходят в глубины раннего христианства, в частности, в его гностические ветви. По мысли немецкого философа Фихте, главная идея христианства состоит в тождестве Бога и Человека. Иными словами, никакого стороннего, внешнего Бога как вещи в себе нет. Он есть и проявляется исключительно в самом Человеке и через Человека. По Фихте, каждый человек призван раскрыть в себе Бога! Чем-то данное утверждение напоминает идею Юнга о Самости, правда, следует сделать оговорку, что вообще-то людьми в видовом отношении являются даже больные тяжелыми формами шизофрении, олигофрении, эпилепсии, пациенты с болезнью Альцгеймера и так далее. Причем самые тяжелые психические расстройства имеют наследственную, генетически детерминированную природу. И любой из нас получает набор генов прямо в момент зачатия, никак на него не влияя – без вариантов! Значит ли это, что Бог потенциально присутствует в каждом и даёт каждому хотя бы какой-то, ясно что не равный, шанс в себе Его проявить? Что Он такое и кто Он такой в этом случае? Если Бог есть антиномия, то, быть может, чья-то индивидуация и будет заключаться в проявлении тёмной стороны Бога? Служит ли доказательством проявленности Бога в человеке только то самое всемогущество, о котором грезил ранний Достоевский? Или Бог может проявиться через слабость и ничтожество, через глубокое слабоумие, социальную дезадаптацию и интеллектуальную немощность?
Если следовать данной логике, то Христос был первым человеком, который раскрыл и проявил в себе Бога, не убоявшись мучительной смерти, проторив дорогу остальным. Наше время, по Фихте и по Достоевскому, это всего лишь вторая стадия развития или движения к подлинному христианству. Первая стадия была патриархальной, вторая - стадией цивилизации. И только третья, в которую мы ещё не вступили, является стадией достижения божественного идеала. При этом Достоевский был уверен, что христианства, как культурной тенденции на возрождение человечества, на Западе уже не сохранилось. Лучше всего об этом свидетельствует «Легенда о Великом Инквизиторе». Занимаясь
- 4 -
подготовкой к изданию «Дневника писателя», в 1881 году Достоевский делает такую запись: "Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нём и у него ничего нет — да и не надо, потому что Православие всё. Православие есть Церковь, а Церковь — увенчание здания и уже навеки. ...Кто не понимает Православия — тот никогда и ничего не поймёт в народе. Мало того: тот не может и любить русского народа, а будет любить его лишь таким, каким бы желал его видеть". (4) В то же время сам социальный институт современной Достоевскому церкви не мог быть по определению состоявшейся, уже воплощенной моделью идеального христианства, ведь мир находится только на стадии развития. Однако потенциальность богореализации, богораскрытия в каком-либо конкретном человеке могла быть актуализирована чудесным образом уже сейчас. Вместе с тем последовательный, ясный и предметный алгоритм этой актуализации, насколько мы можем судить, у Достоевского отсутствовал. И, как было сказано выше, не мог быть исчерпывающе выражен в практике такого социального института, как Православная церковь того времени.
Достоевский не имел возможности прочитать ни «Песнь о Жемчужине», ни апокрифических «Деяний Фомы апостола», поскольку в XIX веке ещё никто даже не предполагал, что будет открыта библиотека Наг-Хаммади, папирусные тексты которой оказались в руках историков только в 1945 году. Однако, по мнению некоторых филологов и философов, каким-то странным образом гностические сюжеты и идеи тем не менее проникали в произведения Достоевского. Сходство с гностицизмом состоит, в частности, в том, что сакральный гнозис приходит к человеку нередко в качестве спонтанного откровения, что и было одной из причин его преследования официальной, прошедшей горнило социального отбора церковью. Такого рода опыт субъективен, не каноничен, не прогнозируем и неуправляем. Он может представлять опасность для церкви как для общественного института, да и для государственного устройства, в которое она исторически вписывается, частью которого стремится стать, чтобы получить конкурентные преимущества.
Личный опыт Достоевского, отраженный в его произведениях, рисует Петербург, как правило, в мрачных, натуралистичных красках. И это вполне созвучно с гностическими представлениями о материальном мире, противопоставленном миру светлому, духовному. В каком-то смысле вещный тварный мир Петербурга это каменный мешок, ловушка, безвыходный лабиринт дворов и улиц, это так же темница тела, в которую уловлен дух. Совершенно не случайным является обильное присутствие в текстах Достоевского психически больных, неуравновешенных персонажей, убийц и самоубийц, поскольку они находятся на мерцающем краю нормы, в точке бифуркации, из которой может быть выход как в погибель, так и в откровение. Парадоксальным образом именно сумасшествие содержит в себе сразу два полюса: и полюс несвободы, принуждения - и полюс свободы, выхода из удушья социальной конвенции.
По мнению филолога Е.В. Москвиной, князь Мышкин в «Идиоте» олицетворяет собой не канонического Спасителя-Искупителя, а пробуждающего Посланника-Вестника, способного напомнить человеку о его подлинной духовной природе.(5) Поэтому Мышкин
так чужероден этому миру, так странен и уязвим, он и есть «юродивый», «идиот», ибо, как и Христос, князь Мышкин - не от мира сего. Однако в присутствии князя другие персонажи обретают способность испытывать чувство стыда, осознавать болезненность и неправильность существующего мироустройства и своей роли в нём. Если вспомнить идеи раннего Достоевского о духовной Силе влияния, то она присутствует у Мышкина –
- 5 -
скорее всего потому, что он меньше всего привязан к условностям, к играм этого
материального морока.
Так же, как приговорённый к казни, у Достоевского обращает внимание на лучи света, позолотившие крышу, и думает о том, что уже через три минуты сольётся с этим светом, покинув тюрьму материальности, так и, согласно гностической мифологеме, адепт сливается со светом. «Внутренним светом» озарялся и князь Мышкин во время припадка. Внутренний «световой человек», или «радужное тело» встречаются нам в суфийских практиках и дзогчене. Но никогда этот переход не становился универсальным и общедоступным.
И.И. Евлампиев видит в Раскольникове Христа, родившегося в мире, созданном Демиургом, а в Соне Мармеладовой пленённую, захваченную этим миром Софию. Их встреча, их соединение и символизирует сизигию, то есть мистический брак. Поэтому в отношениях Родиона Раскольникова и Сони Мармеладовой отсутствует плотское наполнение, какая бы то ни было чувственность. Евлампиев, в частности, пишет: «… парадокс женского начала в том, что оно само по себе пассивно и страдательно, легко
попадает в плен злых сил этого мира (в этом и состоит смысл метафоры Софии-блудницы) и поэтому неспособно осуществить раскрытие всего своего божественного и всемогущего содержания, ей нужно в акте высшей, духовной любви соединиться со своим избранником, чтобы добиться преображения. Для гностической Софии таким избранником является Иисус Христос, их мистическое соединение спасёт не только их самих, но и всех людей, весь глубоко несовершенный земной мир».(6)
Можем ли мы ответить на вопрос, почему Раскольников убил случайно подвернувшимся дворницким топором женщину сорока пяти лет, которая всего лишь занималась ростовщичеством, а потом и её сестру Лизавету, которая была в очередной раз беременна неизвестно от кого, но не покусился на жизнь и средства состоятельного грешника Свидригайлова? Так же, ещё школьником, я задавался вопросом, почему Соня Мармеладова пошла именно в проститутки? Почему Мармеладов, её отец, не мог остановиться в своём пьянстве, видя это? Что управляло ими, что вело к самому краю?
Неужели совсем не было других, более экологичных и эффективных решений – мы же как психологи только такие решения и ищем, укрепляя Эго и Персону? И ведь находим! Маячит ли за текстом Достоевского некий второй план, до которого очень тяжело дотянуться, особенно нам, особенно сейчас? Мы опираемся на науку, на законы, которые не зависят от нашего к ним отношения и осведомлённости. Но если мир сотворён Демиургом, то это - его наука, его законы, только подтверждающие нашу всеобщую пленённость и слепоту. Стоило бы обратить внимания, подходя к теме «бесов», что Раскольников словно бы получает чьи-то подсказки в самом начале романа, последовательно наводящие его на мысль об убийстве. Цепь как бы случайностей, подслушанных разговоров, да хотя бы и тот самый топор в дворницкой – всё словно бы подводит его к убийству, как к ещё более глубокой ловушке, нежели сам, очевидный и одинаковый для всех, город-морок, где однако далеко не все идут в убийцы и в
проститутки. А ведь Раскольников не является социопатом, бесстрастным киллером или садистом по своему психическому профилю, в нём кипит внутренняя борьба. Он идёт на преступление, словно выполняя тяжёлую миссию, смысла которой не понимает.
Раскольников ищет помощи у Бога: «Боже! – воскликнул он, - да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в тёплой, липкой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?» «Господи! – молил он, - покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!» (7) Но как и Иисус, молившийся одиноко в Гефсиманском саду, Раскольников принимает свою ужасную миссию. Достоевский пишет о нём: «Ни о чём не рассуждал он и совершенно не мог рассуждать;
- 6 -
но всем своим существом вдруг почувствовал, что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и всё вдруг решено окончательно». (8)
Под чьим же влиянием находился герой романа, в котором слово «чёрт» используется около 90 раз? Кстати сказать, похищенными у старухи-процентщицы драгоценностями он так и не воспользовался, словно бы не они были его настоящей целью. При этом Раскольников в разговоре с Соней упорно настаивал на том, что искренне, глубоко любит людей и готов пролить за них собственную кровь, а в полубредовом диалоге с самим собой, он твердил, что убил не старуху, а «принцип».
В романе есть довольно загадочный эпизод с возникшим как из-под земли неприятного вида мещанином, который специально пришел искать Раскольникова и спрашивал о нем у дворника, а когда Раскольников попытался что-то выяснить у мещанина, таинственный незнакомец назвал его «убивцем» и удалился. После чего Раскольников забывается сном, и ему снится, что этот мещанин приводит его на место преступления. В углу между шкафом и окном Раскольников обнаруживает прячущуюся за салопом старуху-процентщицу и тщетно пытается прикончить её тем же самым способом. Однако старуха не только не умирает, но смеётся над ним. Разумеется, это не реальный сон человека, а авторская фантазия, но каждый её фрагмент, образ, сюжетный поворот исполнены символического значения. В начале сна повторяется эпизод с мещанином, который имел место в реальности, но в данном случае этот персонаж служит проводником, который приводит героя романа на место преступления, как бы давая понять, что там что-то оказалось незавершённым, недоделанным. И сон внезапно обнажает полное отсутствие раскаяния у Раскольникова, потому что обнаружив сидящую на стуле старуху-процентщицу, герой вновь достаёт топор и бьёт её по темени – раз, другой… А старушонка, всё ниже нагибая голову, беззвучно смеётся, доводя Раскольникова до бешенства. Раскольников исступлённо наносит процентщице удары топором, натыкаясь на своё бессилие - её ничто не убивает! Он в отчаянии бросается вон, и тут всё пространство заполняется молчаливыми людьми (или смеющимися бесами?), а убежать от них не удается. И мы неизбежно задаёмся вопросами: кто этот мещанин, зачем он привёл Раскольникова на место преступления, почему идея убийства не оставила героя, почему старуха неубиваема, почему она смеётся и кто эти шепчущиеся соглядатаи? Существуют различные интерпретации этого эпизода, сводящиеся в основном к литературным реминисценциям или к глубинным страхам героя – перед разоблачением, осмеянием, чувством стыда. Сон показывает амбивалентность бессознательного: оно и страшится, и хочет повторения и разоблачения. Сам сюжет более чем откровенно садо-мазохистичен. И тут самое время вспомнить об антиномичности Бога, а значит, и Самости – как образа Бога в человеке, о её теневой стороне.
И.И. Евлампиев наделяет данный фрагмент романа мистическим смыслом, видя в старухе одного из архонтов, помощников Демиурга, доказывающих, что чары этого мира разрушить невозможно, и все мы, больше или меньше, заражены его демонической природой. Внезапно оживившаяся в полной тишине и темноте муха это и есть Вельзевул. Да и вообще это не сон, а событие, произошедшее в параллельной реальности, и само
убийство имеет иное значение для столпившихся в прихожей людей (или бесов?). Оно доказывает, что мир Демиурга, он сам и его архонты вечны, неистребимы. Они только смеются над попытками с ними расправиться посредством топора. И так называемая «старуха» совершенно не случайно занимается тем, что отдаёт деньги под проценты, оставляя у себя заложенные клиентами вещи. По сути дела, процентщица просто занимается той же самой деятельностью, что и все банки мира. Уничтожить ростовщичество невозможно, как убить желание нажиться на чьей-то слабости, бестолковости, на дефиците, на недостатках и несчастьях другого. Отменить
- 7 -
конкуренцию и естественный отбор, лёгший в основу социального дарвинизма, так же нет никаких шансов.
Вероятно, какое-то время тому назад многие русские люди были очень чувствительны к фактору социальной справедливости, и Достоевский мог восприниматься ими в качестве пророка. Инерция такого восприятия работала ещё в течение нескольких десятилетий существования советской власти. Обостренное чувство социальной справедливости прежде было коллективным. В период perestroika оно себя однако почти не обнаружило, словно бы изжив. И лозунг Анатолия Чубайса «обогащайтесь!» исправно работал на материале миллионов наших сограждан, заплативших за перемены очень высокую цену. Нам кажется, что нынешнее чувство справедливости если и существует, то имеет либо чисто эгоистичный контекст, когда тебе кажется, что именно тебя обидели, обделили, либо адресовано к некоей эксклюзивной группе «угнетённых» - например, на почве сексуальной ориентации. Причем, процент последних сравнительно невысок и не значим - особенно на фоне стареющего европейского населения, скорее увлеченного вопросами здоровья, досуга, комфорта, а не многообразием форм половой жизни. Как же опереться на столь немногочисленную, озабоченную вопросами пола группу? А так: например, можно постараться искусственно навязать обществу, особенно молодёжи, повестку острой необходимости срочного определения сексуальной идентичности и таким образом, на протесте, увеличить число глубоко вовлеченных в данную проблему лиц. Их инстинкт социальной справедливости окажется выгодно перенаправлен с темы духовности, имущественного неравенства на тему сексуальных свобод.
Но в XIX веке дела обстояли иначе. И сам Достоевский поначалу был глубоко вовлечен
в борьбу за социальную справедливость. Он входил в группу «петрашевцев», в целом на тот момент ещё достаточно безобидную, но потенциально уже опасную для властей.
Заглянем, для того чтобы сориентироваться в теме, в Библию. В 1-м послании Петра сказано: «… будьте покорны всякому человеческому начальству… Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Слуги, со всяким страхом повинуйтесь господам, не только добрым и кротким, но и суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о Боге, переносит скорби, страдая несправедливо. Ибо что за похвала, если вы терпите, когда вас бьют за проступки? Но если, делая добро и страдая, терпите, это угодно Богу.» (10)
Политический терроризм как форму социальной борьбы нельзя назвать исключительно российским изобретением. Он имеет почтенные древние корни. Вспомним для примера иудейских зелотов, боевиков сикариев, которые в I веке н.э. ставили перед собой задачу избавления от римского господства и строительство независимого еврейского государства, не гнушаясь никакими средствами. По одной из версий, сикарии принадлежали к секте ессеев и стремились силой привести к власти долгожданного Мессию. Они так же боролись с высшими слоями еврейского общества, сотрудничавшего с оккупационной администрацией, поскольку имели, как сказали бы большевики, обостренное классовое чутье. Великая французская революция (1789 – 1799 гг.),
провозгласившая вполне симпатичные принципы «свободы, равенства и братства», может быть буквальной иллюстрацией жестокого, силового разрешения социально-политических проблем. Собственно, она и дала этому явлению удачное, прижившееся в дальнейшем название – террор.
Психоаналитики скажут, что единственной причиной всех социальных девиаций является детская (и/или трансгенерационная) травма, негативный родительский комплекс и всяческие разочарования-нестыковки в коммуникации с папой и мамой, «годная/негодная грудь», «жалость к пенису», «отцеприкладство»... Короче, всё как мы любим и на чём прилично зарабатываем. Но является ли эта очевидная для всех нас аксиома ответом на простой и неизбежный вопрос: почему такие явления то стихают, то
- 8 -
вдруг массово набирают катастрофические обороты? Неужели это напрямую коррелирует с дидактическими стилями родителей, с резко возрастающим (или убывающим) количеством «плохих/хороших грудей»? Приходится допустить, что волны войн и насилия могут иметь ещё какую-то природу, кроме детских и сексуальных проблем, а может быть, даже и цель.
Зигмунд Фрейд, довольно поверхностно знакомый с биографией Достоевского по имеющимся у него на тот момент данным (часть из которых потом была опровергнута), пошёл по пути отыскания у писателя истерического невроза и садо-мазохизма. Невроз этот произрастал из подавленного желания отцеубийства, то бишь неразрешенного Эдипова комплекса, чувства вины и страха кастрации, замещения «навязчивого онанизма» игровой зависимостью, а так же из «латентной гомосексуальности». Вот какой итог создатель психоанализа подводит под всё творчество незадачливого русского писателя: «Можно сказать, что Достоевский так никогда и не освободился от угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это лежащее на совести бремя определило также его отношение к двум другим сферам, покоящимся на отношении к отцу - к государственному авторитету и к вере в Бога. В первой он пришел к полному подчинению батюшке-царю, однажды разыгравшему с ним комедию убийства в действительности, - находившую столько раз отражение в его припадках. Здесь верх взяло покаяние. Больше свободы оставалось у него в области религиозной - по не допускающим сомнений сведениям он до последней минуты своей жизни все колебался между верой и безбожием. Его высокий ум не позволял ему не замечать те трудности осмысливания, к которым приводит вера. В индивидуальном повторении мирового исторического развития он надеялся в идеале Христа найти выход и освобождение от грехов - и использовать свои собственные страдания, чтобы притязать на роль Христа. Если он, в конечном счете, не пришел к свободе и стал реакционером, то это объясняется тем, что общечеловеческая сыновняя вина, на которой строится религиозное чувство, достигла у него сверхиндивидуальной силы и не могла быть преодолена даже его высокой интеллектуальностью.» (11) Фрейд не считал Достоевского высоконравственным человеком, поскольку тот не воздерживался от сомнительных в этическом отношении поступков, как это делает любой «культурный европеец», а либо сам совершал их (игровая зависимость), либо слишком живо и натуралистично описывал в своих произведениях, выбирая в качестве героев преступников, насильников, убийц, растлителей малолетних и так далее – в общем, то грешил, то каялся (пускай и мысленно, сублимируя свою безнравственность в творчество). Эта «сделка с совестью», по мнению Фрейда, есть «характерная русская черта». Основатель психоанализа был глубоко убеждён в том, что цивилизация должна полностью освободиться от религии, от веры в Бога как от невроза, став абсолютно рациональной, опирающейся только на науку. Тогда как Достоевский, напротив, видел в этом огромную опасность. Один из его героев, Иван Карамазов, даже заявляет, что отказ от Бога приведёт цивилизацию к антропофагии.
Когда образцово сдержанный европеец Адольф Гитлер совершенно демократичным и легальным путем сделался рейхсканцлером Германии, он из политических соображений пошёл навстречу католикам. В 1933 году нацистами был подписан конкордат с Ватиканом. 10 ноября 1938 года по Германии прокатились еврейские погромы, но никто из католических священников не выступил с протестом. В конце войны католическая церковь послужила каналом для бегства множества нацистских преступников, которых с ведома Папы Павла VI укрывали в монастырях и выдавали паспорта Ватикана. Протестантские священнослужители ещё реже конфликтовали с нацистами. В 1932 году в поддержку Гитлера ими было создано «Движение немецких христиан». Руководство
- 9 -
Церкви потребовало очистить церковь от евреев.
В своих дальнейших рассуждениях мы будем ориентироваться не на фрейдизм (тут всё понятно), а на гностические спекуляции Карла Юнга, уделившего много внимания исследованию феноменов спиритизма, изучению раннехристианских текстов и даже в формате пондеромоторного письма написавшего «Семь наставлений мёртвым», аккурат под бурный аккомпанемент полтергейста, разыгравшегося в его доме.
Эпилепсию, которой страдал Достоевский, в древности называли «священной болезнью». Ею страдали апостол Павел, пророк Мухаммед, Пифагор, Сократ, Исаак Ньютон, Чарльз Диккенс, Бетховен, Флобер… В случае Достоевского нас будут интересовать две особенности данного заболевания: постоянная угроза смерти, порождающая фоновое экзистенциальное напряжение, чувство балансирования на краю, и кумуляция эпилептического заряда с последующей разрядкой. Оба эти фактора, при наличии особой чувствительности и одаренности, способны обострить восприятие реальности, открывая её неочевидные грани, обеспечивая доступ к коллективному бессознательному. Настоящими эпилептическими припадками управлять невозможно – они захватывают и накрывают, как одержимость, как чуждая непреклонная Сила. Приступы предсмертной тоски, которые Фрейд объясняет как желание убийства отца и одновременно идентификацию с ним, были присущи Достоевскому с детства. Мы же склонны видеть в них первые предвестники эпилепсии, аффективные эквиваленты припадков, обострившие восприятие будущего писателя. Крылатое латинское выражение гласит – memento mori - помни о смерти! И это предчувствие чуть было не сбылось, когда 22 декабря 1849 года молодого успешного писателя в числе других петрашевцев вывели на Семёновский плац для расстрела. В самую последнюю минуту расстрел был отменён царским указом, однако в тот отрезок времени, пока оглашался приговор, пока надевали мешки на головы первой партии приговорённых, было ещё не известно, что происходящее окажется инсценировкой. Потрясение, которое пережил Достоевский за несколько минут до предполагаемой казни, на уровне аффекта, безусловно, состояло из страха, однако одним только страхом не исчерпывалось. Моделирование подобной ситуации имеет сходство с упомянутыми выше эпилептическими пароксизмами: неуклонное нарастание
напряжения, тревоги перед неотвратимой катастрофой и неизвестностью – и следующая за этим разрядка. В такие мгновения сознание может расширяться и дотягиваться до тех уровней коллективного бессознательного, которые в ином случае были бы недоступны. И тут мы склонны выдвинуть принципиально новую гипотезу, объясняющую мировоззренческий инсайт Достоевского. В отличие от идеи И.И. Евлампиева, который объясняет гностическое влияние на Достоевского через философию Фихте, мы предполагаем, что оно произошло прямым, непосредственным путём – через откровение, через измененное состояние сознания, через подключением к архетипам, если угодно. То есть точно таким же образом, каким это озарение нисходило на раннехристианских гностиков. Тексты, порожденные гностиками (или по крайней мере их значительная часть), продиктованы отнюдь не умозрительными спекуляциями холодного
рассудка, они являются следствием включения духовного зрения, разогретого экстатическим аффектом (как сейчас бы сказали, подключением к порталу). Роль Фихте, по нашему мнению, сводится в основном к формированию соответствующего контекста и расширению пропускной способности семантических фильтров, сформированных православной редакцией христианства, под влиянием которого, безусловно, находился Достоевский. Ведь мы, как правило, не видим и не осознаем чего-то не столько в силу ограничений сенсорного аппарата, сколько из-за ограничений установок нашего разума, работающих по принципу «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Фихте, стоя на диалектических позициях и видя всё сущее в постоянном развитии и становлении, допускал возможность существования «абсолютного Я» и в качестве
- 10 -
духовной задачи рассматривал движение к «исходной точке», в которой происходит совпадение индивидуального и абсолютного Я человека. В потенциале, по убеждению философа, каждый обладает духовностью, разумностью и нравственностью.
Через самосознание и действие мы все способны обрести свободу и определить себя в этом мире.
Однако даже поверхностный, беглый взгляд обнаруживает значительную разницу между идеями Фихте и гностицизмом. Философия Фихте производит впечатление сугубо рациональной, ибо строится на убеждении в разумной целесообразности мироустройства и выступает против любых суеверий. Чего никак не скажешь ни о гностическом видении сущего, ни о ментальной оптике Достоевского. Мы не можем с уверенностью сказать, насколько сам Фихте был осведомлен относительно гностических раннехристианских учений.
Важно подчеркнуть, что принципиальная новизна нашего подхода состоит как раз в том, что мы не отрицаем влияния каких-либо иных факторов на человека, в том числе ранних аффективно окрашенных детских импринтов, особенностей дидактического стиля родителей, оттисков душевных травм, однако мы предлагаем не замыкаться на перечисленном, а использовать скользящую, раздвижную контекстуальную рамку, способную как сужаться, так и расширяться – до максимально широкого духовно-исторического размера. Важно не противопоставлять одно другому, как это случилось в конфликте Юнга и Фрейда, а ставить перед собой задачу определения веса того или иного фактора, его коэффициента влияния. Обычно это происходит интуитивно и в значительной степени зависит от системы верований, установок и житейского опыта самого аналитика.
Подходя к завершению, необходимо вернуться к названию доклада и прояснить ситуацию с «бесами». Официальная церковь относит гностицизм к ересям, однако в нём
содержится не менее, а даже более напряженный, стержневая мифологема борьбы между
Добром и Злом. Поэтому бред со схожей фабулой получил название манихейского. Согласно учению гностиков, нет такого места во всем космосе, где бы не было демонов. Сама душа человека является эманацией, порождением этих тёмных
космических сил. Демонические силы не только находятся вовне, но и представлены двойником человека в его внутреннем устройстве. Пребывать под их влиянием это естественное состояние для любого из нас. И только исключительно редкие избранники бывают выхвачены из толпы омрачённых и несведущих - лучом божественного света, дабы высвободить свою пневму/дух из ловушки материального да и психического мира, в котором безнадёжно замкнуты гилики и психики. Для подавляющего большинства из нас факт заброшенности и сиротства самости в этом мире является той данностью, которую мы просто не осознаем. И только единицы способны открыться такому знанию. Ганс Йонас пишет в своей фундаментальной работе «Гностицизм» следующее: «В противоположность гордой и в чем-то поверхностной самонадеянности стоической психологии самости как полного хозяина в своем собственном доме, получающей полное знание того, что есть и что будет, ужасающий гностический взгляд смотрит на внутреннюю жизнь как на пропасть, из которой поднялись управлять нашим бытием темные силы, не управляемые нашей волей, так как сама эта воля является инструментом и исполнителем этих сил. Это основное условие человеческой недостаточности. «Что есть Бог? неизменное благо; что есть человек? неизменное зло». (12)
На наш взгляд, на значительной части текстов Достоевского лежит печать гностической драмы. И мы бы отнесли его к предтечам «метафизического реализма», главным условием которого является некая внешняя перспектива, «Господнее всевидящее око», обозревающее весь сюжет и каждого из персонажей (кстати, здесь стоит упомянуть «метафизический реализм» Юрия Мамлеева). Мир богов и демонов в гностической
- 11 -
Вселенной существует независимо от человеческого разума, от того, верим мы в него или не верим, знаем мы о нём или не знаем и знать не хотим.
Ярким примером захваченности демоническими силами являлся бы, с точки зрения гностицизма, Фрейдовский принцип удовольствия - редукция всего духовного к осязаемому, плотско-материальному. В лучшем случае Фрейд в своей философии и представлениях о человеке дотягивается до уровня этического Зла (да и тут он промахивается, что явствует из приведенного выше примера его рассуждений о Достоевском), а метафизическое Зло всегда отпугивало его настолько сильно, что он падал в обмороки при одном только намёке на это, притом будучи суеверным и захваченным страхом смерти человеком.
Другим примером морока является советский проект и его предтеча в виде движения русских левых, о которых как о «бесах» Достоевский написал целый роман, крайне негативно встреченный просвещенной либеральной общественностью. С точки зрения гностицизма, советский проект был приговорен именно потому, что опирался исключительно на материальное. Таким же обреченным, на наш взгляд, является нынешний цивилизационный проект, который настойчиво навязывает миру прогрессивный Запад.
Опираясь на антропологические данные и психиатрию, мы привыкли думать о захваченности «бесами» применительно к случаям так или иначе вписывающимся в рубрику диссоциативных расстройств, расстройств множественной личности или бреда одержимости. Но бесы Достоевского онтологичны, трансцендентны безо всяких кавычек. А для психики обывателя встреча с метафизическим, онтологическим Злом может оказаться чрезвычайно опасной, чреватой распадом, дефляцией Эго, психозами и психосоматозами, к которым ни мама, ни папа, ни их старые добрые половые органы не будут иметь ровно никакого отношения. Именно поэтому Достоевский нас и привлекает, и пугает одновременно - почти не оставляя следа в нашей повседневной жизни и клинической практике. Архетип Трикстера, который писатель вывел в качестве Петра Верховенского в романе «Бесы», имеет реального прототипа в лице террориста Сергея Нечаева. Он воистину вечен и склонен активизироваться тогда, когда затевается грандиозная перезагрузка, переустройство мира, не важно под какими лозунгами, коммунистическими, националистическими или нынешней «новой нормы». У таких «бесов» в кавычках и без - масса имен, и выглядят они зачастую вполне респектабельно, и движимы благими намерениями, и говорят очень умные вещи, желая причинить людям добро. Одним из основных признаков захваченности бесами является спутанность добра и зла, полная релятивизация и хаотизация этих понятий и ориентиров. В развитие нашей мысли приведём цитату из работы Карла Юнга «Концепция коллективного бессознательного»: «… Если в жизни случается нечто такое, которое соответствует архетипу, он активизируется… Поистине нет такого зла, которому человек не предался бы всей душой, находясь под властью архетипа.» (13)
Подытоживая всё вышесказанное, мы можем вслед русскому философу Семёну Франку констатировать возможность такого подхода, в рамках которого следует различать Действительность и Реальность. К первой можно отнести всё измеряемое, осязаемое, материальное – и этот полюс занимает психоаналитический подход, усматривающий повсюду проявления сексуальности и знаки вторичных половых признаков. Однако существует Реальность, не сводимая к измеримому и осязаемому, содержащая в себе мир идей, архетипов, фантазий, снов, так называемый «тонкий мир». Русское сознание и особенно русская литература в лице Гоголя, Достоевского, Блока, Белого, Мережковского, Платонова, Булгакова, Мамлеева и других писателей была развернута в сторону этой
- 12 -
реальности своим духовным зрением. Это и пугает, и завораживает одновременно, и формирует в числе прочего Россию как уникальную метафизическую область Реальности, стремящуюся вопреки конъюнктуре и современным трендам сохранить свои корни и самобытность.
ИСПОЛЬЗУЕМАЯ ЛИТЕРАТУРА:
1. Л.А.Бескова, Е.А.Удалова "Путь к сердцу мужчины и обратно": https://socionika.info/tip/eii-m.html
2. “Предисловие к вариации”. Книжное обозрение “Нью-Йорк таймс” от 6 января 1985 года. https://islander-1974.livejournal.com/101176.html
3. Федор Достоевский. Петербургские сновидения в стихах и в прозе. https://skazki.rustih.ru/fedor-dostoevskij-peterburgskie-snovideniya-v-stixax-i-v-proze/
4. М.М. Дунаев. Вера в горниле сомнений: Православие и русская литература в XVII—XX веках. — М.: Издательский Совет Русской Православной Церкви, 2003. — 1056 с. Федор Михайлович Достоевский. https://studopedia.ru/3_141106_fedor-mihaylovich-dostoevskiy.html
5. Е.М. Москвина. ГНОСТИЧЕСКИЙ МИФ О SALVATOR SALVATUS И ЕГО ЭЛЕМЕНТЫ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО "ИДИОТ" https://cyberleninka.ru/article/n/gnosticheskiy-mif-o-salvator-salvatus-i-ego-elementy-v-romane-f-m-dostoevskogo-idiot/viewer
6. Евлампиев И.И. "ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ": МИСТИЧЕСКИЙ РОМАН О РОЖДЕНИИ СПАСИТЕЛЯ В МИРЕ ЗЛОГО ДЕМИУРГА https://cyberleninka.ru/article/n/prestuplenie-i-nakazanie-misticheskiy-roman-o-rozhdenii-spasitelya-v-mire-zlogo-demiurga/viewer
7. Ф.М. Достоевский. Преступление и наказание. https://www.ilibrary.ru/text/69/index.html
8. – там же –
9. Апостола Павла послание к римлянам, глава 13: https://azbyka.ru/biblia/?Rom.13:1-2
10. 1-е послание Петра, гл. 2: https://azbyka.ru/biblia/?1Pet.2:13-14
11. Зигмунд Фрейд. Достоевский и отцеубийство. https://modernlib.net/books/freyd_zigmund/dostoevskiy_i_otceubiystvo/read
12. Ганс Йонас. Гностицизм. https://studfile.net/preview/4631284/
13. Карл Густав Юнг. Концепция коллективного бессознательного. https://royallib.com/read/yung_karl/kontseptsiya_kollektivnogo_bessoznatelnogo.html#0
- 13 -